— Я приложил усилия, — сказал Эл. — Пошел и получил ее.

— Тогда нечего думать, что ты с ней не справишься, — сказала Джули. — Разве не логично? Тебя просто снова одолевают сомнения, обычные твои сомнения. Я уверена, что ты справишься.

— Он предложил мне ее просто из жалости, — сказал Эл: он не мог избавиться от этой мысли с тех пор, как покинул «Пластинки Тича».

— Что ты им сказал? Ты же не отказался, правда?

— Сказал, что подумаю, — ответил он. — Сказал, что свяжусь с ними в понедельник утром.

Это давало ему три дня.

— Хорошо, — сказала Джули бодрым, рассудительным тоном. — Предположим, им просто стало тебя жаль. Ну так и что? — Она повысила голос. — Это все равно хорошая работа; за нее все равно хорошо платят. Какое тебе дело до их мотивов? Это паранойя! — Она взволнованно взмахнула вилкой. — Как называется эта фирма? Я пойду и поговорю с ними; я им позвоню — вот что я сделаю. И скажу, что я твоя секретарша и что ты после длительных размышлений решил принять их предложение.

Весь мир сошел с ума, подумал Эл. Все притворяются.

— Если у тебя хватило сообразительности пойти и отыскать хорошо оплачиваемую работу, — сказала Джули, — то ее хватит и на то, чтобы взяться за эту работу и преуспеть в ней. Они не предложили бы ее тебе, если бы не верили, что ты с ней справишься. Соглашайся, Эл, или — без преувеличений, — если ты откажешься, то я себя знаю — и знаю, что стану из–за этого сомневаться в твоей верности. Мы оба давали брачный обет. Ты должен меня чтить и подчиняться мне.

— Вряд ли там шла речь о подчинении, — сказал Эл.

— Ну, не подчиняться, — сказала она. — Но чтить и уважать. Докажи это своим согласием на приличную работу, чтобы мы могли завести детей и получить все, чего мы хотим и чего заслуживаем. — Голос у нее от волнения сделался резким; ему был знаком этот тон. — Не подведи меня снова, Эл; прошу тебя, не давай ходу этим своим невротическим тревогам.

— Посмотрим, — сказал он.

Ему казалось, что он потерпел сокрушительное поражение из–за того, что ему предложили честную, достойную работу с хорошим окладом, и теперь его начинала беспокоить собственная реакция, это чувство, будто все пошло шиворот–навыворот. На первый взгляд такая реакция действительно выглядела странной, если не сказать большего. Может быть, Джули права; может быть, теперь, когда кто–то решил ему довериться, испытать его в настоящем деле, стало проявляться его собственное внутреннее чувство никчемности. Он невротик; Джули права.

Проигрыш или успех: мне без разницы, решил он. Все это морока. Западня и обман. Кому это надо? Кому–то надо.

— Ты боишься высунуть голову, — сказала Джули. — Если у тебя ничего не получится, то ты еще больше погрязнешь в апатии, и ты это понимаешь. Ты же прекрасно себя знаешь. Ты предпочитаешь оставаться на месте, потому что так велика опасность провалиться, потому что это будет иметь для тебя ужасные последствия. Так или нет?

— Наверное, — сказал он.

— Значит, ты всегда и будешь оставаться тем, кто ты есть. Плыть по течению. Никуда не направляясь. Эл… — С каменным выражением лица она посмотрела ему в прямо в глаза. — Я в самом деле не знаю, смогу ли я терпеть это дальше. Просто не знаю. Хочу, но не могу; серьезно — не могу. Если ты подведешь меня снова, слышишь?

Он пробормотал в ответ что–то невразумительное.

После ужина он заглянул в квартиру Тути Дулитла. И Тути, и его жена были дома; они чистили кухонную печь. Повсюду были расстелены газеты. В раковине стояла мыльная землисто–серая вода.

Усевшись в сторонке, чтобы им не мешать, Эл обсуждал с Тути перспективы своей новой работы. Тот старательно вникал во все подробности.

— Может, это прикрытие, — сказал он, когда Эл закончил свой рассказ.

Такая мысль не приходила ему в голову, и она его приободрила; она давала совершенно новое истолкование ситуации — как в отношении работы, так и в отношении Хармана.

— Может, и так, — сказал Эл. — Ты хочешь сказать, что они все еще не хотят раскрывать мне свои карты. Все еще поддерживают дымовую завесу.

— Конечно, но они уберут ее, когда ты на них какое–то время поработаешь. Когда получше тебя узнают. Так всегда бывает.

И он стал подробно рассказывать Элу о своей давнишней работе, когда он возил какую–то тетку, а та держала подпольный притон, где делали аборты. Прошло немало месяцев, прежде чем он узнал, что это вовсе не шведский массажный салон; они утаивали от него это так долго, как только могли.

Потом он увел Эла в комнату, где они могли поговорить наедине.

— Ты, может, этой вещи не учитываешь, — сказал Тути. — Я случайно узнал кое–что о «Пластинках Тича», потому что интересуюсь музыкой. У них хороший каталог, но знаешь, почему они так называются? Это пиратская марка.

— Как это? — спросил Эл.

— Они воруют матрицы. То есть пиратским образом добывают и штампуют с них копии. У них нет законных прав на матрицы, с которых они прессуют, но они всегда подбирали что–то, когда прогорала какая–нибудь компания, или артист умирал, или еще что–нибудь. Или брали иностранные марки. А сам Тич был пиратом. Знаменитый пират Черная Борода, звали его Эдвард Тич [16] .

— Понял, — сказал Эл, очень довольный. — А само–то я связи не углядел.

— Так что нечего и сомневаться, они пиратствуют, — сказал Тути. — Может, этого фактика хватит, чтобы подбодрить тебя. Ты, наверно, думаешь, что только те, кто мошенничает, будут платить тебе чуть не восемь сотен в месяц. Если бы они были честными, то вряд ли стали бы вообще хоть что–то тебе платить. Потому что, ты сам это прекрасно о себе знаешь, да и скажу тебе как друг, которой неплохо тебя знает, — ты, понимаешь ли, ничего и не стоишь.

— Хочешь, чтобы я тебе башку проломил? — сказал Эл.

— Я тебе тут же и сам башку проломлю, — сказал Тути. — Теперь слушай сюда. Ты ничего не стоишь, потому что тебе нечего продать. Ты вроде тех цветных парней, которые едут на север, в города, из сельской местности на юге. Ты приехал из фермерского поселка, из, скажем, округа Напа. Ты куда больше похож на этих парней, чем ты думаешь. А я знаю: похож. Я вижу в тебе множество таких же черт, как у них, но ты этого не замечаешь по своему невежеству; я имею в виду, что тебе неведомо о том, что мне довелось узнать, хотя в остальных отношениях ты очень даже продвинутый. Слушай, что у них у всех есть на продажу, когда они приезжают в город? Их работа. Надо где–то трудиться, например на заводе «Крайслер», или за рулем грузовика, или, напялив фартук, в «Обезьяньем дворе» [17] . Почему кто–то им платит? Почему ты им платишь? Ты нанимаешь их мыть машины на твоей стоянке, то есть нанимал бы, если бы у тебя были деньги; на других стоянках так и делают — на других стоянках есть свои цветные парни. Ты так беден, что твой цветной парень — это ты сам.

— Ну и что? — сказал Эл.

— Ну и то, что другие не собираются так продолжать, — сказал Тути. — Они хотят подняться и стать преуспевающими, а потому находят что–нибудь такое, за что другим захочется платить. Но ты слишком туп. Ты ничему не учишься. В этом отношении ты отличаешься от всех остальных, хоть от белых, хоть от цветных. Тебе надо научиться чему–то такому, что нужно другим. Как мой пес, Доктор Мадд [18] . Он научился тыкать носом шарики, и все платят, чтобы на это посмотреть; он куда сообразительней тебя. Никто не платит тебе за то, чтобы ты ничего не делал по своей тупости. На тебя и смотреть не хотят. Ты остаешься тем, кто ты есть, вместо того чтобы стать тем, на кого хотят смотреть. Может, когда состаришься, ты это поймешь, но тогда будет слишком поздно. Тебе надо прикинуться яркой личностью. Жить так, словно ты опасный, ужасный человек, вроде шпиона или еще кого–нибудь. Распространять вокруг себя таинственность. Чтобы никто не знал, когда ты придешь или уйдешь, чем ты вообще занимаешься. Слушай! Да это же именно то, что делает мистер Харман. Он всех заставляет рассказывать о себе сказки, и никто на самом деле не знает, чем он занимается и кто он такой. Но все знают, кто такой Эл Миллер: это написано у него даже не то что на лбу, а прям со всех сторон.